Смотреть аниме онлайн, огромная коллекция аниме, всё бесплатно и без регистрации!

Только шрамы.

Мне не нужны особые приметы на теле.

Неоднократно.

Зависит от причины.

Ты не принимаешь его всерьез и указываешь на его незрелость. Это плевок ему в лицо.

1)Часы чёрные. шрамы что ли за украшения не считаются.
2)Нет, татушек нету.
3)Да стрелял в тире, и травматического пистолета.
4)Да, это же девушка.
5)

Серебренную цепочку ,когда то совсем давно перстень-печатку

на сердце Сталин ,на спине купала - все как у людей)))))))))
С рогатки

ну если втрескаюсь в неё аж по самые уши - то тогда хоть со всем миром ,главное пусть больше чем по четырнадцать за раз не подходят

Ваш молодой человек ,действительно молодой (сори за каламбур )) если обижается на подобное обращение ))

нет конечно - как можно )))))))))))))))))))))))))))))))

Крест, цепочка, часы, кольцо, иногда браслет, талисман на шнурке.
Для меня это - не украшения.

Пока нет, но могут появиться.

Да, но предпочитаю холодное.

Готов, но сморя, что за девушка.
Когда включается режим берсерка, качество гораздо важнее количества.

Всё уже сказали.

Сейчас только рыбки.
Сами завелись.

Мысленно он всегда звал море la mar, как зовут его по-испански люди, которые его любят. Порою те, кто его любит, говорят о нем дурно, но всегда как о женщине, в женском роде. Рыбаки помоложе, из тех, кто пользуется буями вместо поплавков для своих снастей и ходят на моторных лодках, купленных в те дни, когда акулья печенка была в большой цене, называют море el mar, то есть в мужском роде. Они говорят о нем как о пространстве, как о сопернике, а порою даже как о враге. Старик же постоянно думал о море как о женщине, которая дарит великие милости или отказывает в них, а если и позволяет себе необдуманные или недобрые поступки, — что поделаешь, такова уж ее природа. «Луна волнует море, как женщину», — думал старик.

Эрнест Хемингуэй. Старик И Море.

— Ты коммунист?
— Нет, я антифашист.
— С каких пор?
— С тех пор как понял, что такое фашизм.

Эрнест Хемингуэй. По ком звонит колокол.

Наверно, бог всё-таки есть, хоть мы его и отменили.

Эрнест Хемингуэй. По ком звонит колокол

И если ты в самом деле любишь эту девушку так, как говоришь, постарайся любить ее очень крепко, и пусть будет хотя бы сильным то, что не может быть ни долгим, ни прочным.

Эрнест Хемингуэй. По ком звонит колокол.

Они увидят, как я тебя люблю, и сразу поймут, что тронуть меня это всё равно что сунуть руку в котёл с расплавленным свинцом.

Эрнест Хемингуэй. По ком звонит колокол.

Печальные мысли — как туман. Взошло солнце — и они рассеялись.

Эрнест Хемингуэй. По ком звонит колокол.

И тогда их губы сошлись тесно-тесно, и она лежала совсем вплотную к нему, и понемногу ее губы раскрылись, и вдруг, прижимая ее к себе, он почувствовал, что никогда еще не был так счастлив, так легко, любовно, ликующе счастлив, без мысли, без тревоги, без усталости, полный только огромного наслаждения, и он сказал: — Мой маленький зайчонок. Моя любимая. Моя длинноногая радость.

Эрнест Хемингуэй. По ком звонит колокол.

… пусть грехами занимаются те, кому за это платят…

Эрнест Хемингуэй. Старик и море.

Когда любишь, хочется что-то делать во имя любви. Хочется жертвовать собой. Хочется служить.

Эрнест Хемингуэй. Прощай, оружие!

Страной правит класс, который глуп и ничего не понимает и не поймет никогда.

Эрнест Хемингуэй. Прощай, оружие!

– И не надо. Потому что ведь мы с тобой только вдвоем против всех остальных в мире. Если что-нибудь встанет между нами, мы пропали, они нас схватят.
– Им до нас не достать, – сказал я. – Потому что ты очень храбрая. С храбрыми не бывает беды.
– Все равно, и храбрые умирают.
– Но только один раз.
– Так ли? Кто это сказал?
– Трус умирает тысячу раз, а храбрый только один?
– Ну да. Кто это сказал?
– Не знаю.
– Сам был трус, наверно, – сказала она. – Он хорошо разбирался в трусах, но в храбрых не смыслил ничего. Храбрый, может быть, две тысячи раз умирает, если он умен. Только он об этом не рассказывает.
– Не знаю. Храброму в душу не заглянешь.
– Да. Этим он и силен.
– Ты говоришь со знанием дела.
– Ты прав, милый. На этот раз ты прав.
– Ты сама храбрая.
– Нет, – сказала она. – Но я бы хотела быть храброй.

Эрнест Хемингуэй. Прощай, оружие!

Пусть даже это наступление окончится неудачей, что ж, другое будет удачным.

Эрнест Хемингуэй. Прощай, оружие!

Утомившись, мы засыпали, и когда просыпались, то просыпались оба, и одиночества не возникало. Порой мужчине хочется побыть одному, и женщине тоже хочется побыть одной, и каждому обидно чувствовать это в другом, если они любят друг друга. Но у нас этого никогда не случалось. Мы умели чувствовать, что мы одни, когда были вместе, одни средь всех остальных. Так со мной было в первый раз. Я знал многих женщин, но всегда оставался одиноким, бывая с ними, а это — худшее одиночество. Но тут мы никогда не ощущали одиночества и никогда не ощущали страха, когда были вместе. Я знаю, что ночью не то же, что днем, что все по-другому, что днем нельзя объяснить ночное, потому что оно тогда не существует, и если человек уже почувствовал себя одиноким, то ночью одиночество особенно страшно. Но с Кэтрин ночь почти ничем не отличалась от дня, разве что ночью было еще лучше.

Эрнест Хемингуэй. Прощай, оружие!

Когда люди столько мужества приносят в этот мир, мир должен убить их, чтобы сломить, и поэтому он их и убивает. Мир ломает каждого, и многие потом только крепче на изломе. Но тех, кто не хочет сломиться, он убивает. Он убивает самых добрых, и самых нежных, и самых храбрых — без разбора. А если ты ни то, ни другое, ни третье, можешь быть уверен, что и тебя убьют, только без особой спешки.

Эрнест Хемингуэй. Прощай, оружие!